Зазян

Наталия Зазян — жена морского пехотинца, попавшего в первый день войны в русский плен. Сначала женщина получила информацию о том, что ее муж погиб, затем увидела его в сюжете российских пропагандистов. Связи с ним до сих пор нет. О том, как Наталия пытается вернуть мужа домой, она рассказала «Монологам войны».

К моменту начала полномасштабной войны мой муж уже полгода как служил в 35-й отдельной бригаде Морской пехоты им. контр-адмирала Островского На Новый год он приехал домой отпраздновать, а уже 5 января вернулся на службу. В тот же день вечером позвонил мне и сказал, что вылетает на Змеиный. С 6 января он уже был на острове.

24 февраля я проснулась от взрыва. Сказать, что я что-то поняла – нет, я даже и не подумала, что это может быть война. Ну, кто знает, что могло греметь? Мы с мужем говорили в начале февраля об «обучении» россиян. Я тогда сказала, что ну не может быть, чтобы это была учеба – стоит боевое судно с полным боевым комплектом. Что это за обучение с таким оборудованием? Но однажды мы этот разговор закрыли и больше не возвращались к нему.

В 6:21 муж мне написал, спросил, как мы. Я начала чувствовать, что что-то не то. Спрашиваю, что случилось, а он мне: «Да я не хочу писать это слово, надеюсь, что минует». А минует – это война, я уже потом поняла, что он имел в виду. И так весь день у меня прошел, я не до конца сознавала серьезность происходящего. Мы переписывались, но он ничего страшного не писал. Да, говорил, что у острова маневрировали корабли, мы теперь уже знаем, что это были «Москва» и «Быков». Но то, что там было так страшно, он мне не говорил.

И просто посреди разговора написал: «Только помни, что я тебя люблю». То есть не просто «Я тебя люблю», а именно «помни». Я уже потом на это обратила внимание. И еще он мне писал, что им еще утром предлагали сдаваться в плен. «Только не плен», — написал мне. Так что никто сдаваться не собирался. Последнее сообщение от него я получила в 16.18. Я попросила его писать мне хотя бы что-нибудь, а он ответил: «Пишу. Только сам не знаю, что». Дальше уже только мои сообщения, которые я писала ему до 1 марта.

«Они все погибли»

Первые часы я еще не понимала, что произошло. Я мониторила все новости, но там ничего не было. Мы видели из других мест – там взрыв, там вторжение, а об острове – ничего. Около полуночи президент обратился к украинцам с речью. Он сообщил, что 13 пограничников и бойцы ВСУ защищали остров, 13 пограничников погибли, и они посмертно награждены.

Я эту фразу перематывала раз 50. Зацепилась за эти 13 пограничников. Я одна из первых начала писать под постами на официальных страницах: «А что с морпехами?». И мне в комментариях люди отвечали: «Они все погибли». У меня все перевернулось. Ну как? Знакомые успокаивали, советовали дождаться утра. Уснуть я не смогла. Во-первых, трудно понять, что война началась, во-вторых, что родной человек мог пострадать. Первые три дня были самыми страшными. Я вообще в каком-то другом измерении находилась. Скажу честно, я не верила до конца, что он умер. Да, президент сказал о пограничниках, но о морпехах информации же не было! Мы сразу с родственниками других военных, которые были на Змеином, стали выходить друг на друга. Сделали чат, делились информацией. Уже стало немного легче, потому что начали хоть что-то делать, это отвлекало.

Знакомая посоветовала посмотреть российские СМИ. В тот момент они еще не были заблокированы. Я зашла в ютуб, поискала их сюжеты, а там повсюду новости о защитниках из Змеиного. И вот там «82 военнопленных с острова Змеиный прибыли в Севастополь. Все они после короткой юридической процедуры будут отправлены домой». Стоят автобусы, на которых написано «Одесса-Севастополь», все так радостно: «Мы их сейчас садим, и отправляем домой». Я Артура не сразу увидела. Потом на одном из видео узнала по походке. Но ведь хотелось увидеть лицо!

Впоследствии вышло видео, где они сидят в автобусах. И мой муж там тоже был. Он повсюду наклонял голову, отворачивался, поэтому узнать его было сложно – они там все в одинаковой форме. Но все же кое-что, что отличало его от других, я увидела. Он мне присылал фото, на котором он находился в куртке с голубым капюшоном под формой. И вот этот капюшон я и увидела. Тогда уже сомнений, что это он, не осталось. А я еще ту куртку так хотела выбросить, потому что она старая!

Сразу отлегло. Он жив, и это главное. Потом я увидела видео из столовой, где он был в полный рост, увидела руки и ноги на месте. Успокоилась немного. Но это было последнее видео, больше о них ничего нигде не могу найти. Я знаю, что они были в Севастополе. Дальше кого-то доставили в Курск, а кого-то в Старый Оскол. Артур в Старом Осколе. Что дальше – никто ничего не знает, эта информация закрыта. Связи у нас нет.

Когда произошли первые обмены, возвращались наши ребята, мы спрашивали у них, видели ли таких-то и таких или слышали о них. «Видел. Жив-здоров». Последний обмен состоялся 18 апреля, если я не ошибаюсь. То есть до этого я могла о нем услышать хотя бы что-то, а с того момента у меня больше никакой информации нет.

Нам говорят, идут переговоры, ждите. И мы ждем. Просто не хочется, чтобы забыли о них. Мы пережили моменты, когда нам говорили: «Что вы здесь пишете? Их же вернули!», «Следите за информацией, президент сказал, их вернули». Нам тяжело. Поэтому мы разместили билборды в разных городах, сделали отдельные страницы в соцсетях, чтобы люли помнили, что вернули пока не всех, к сожалению. И вы только подумайте: они в плену не два месяца, не три, а с первого дня войны. Сейчас там около 50 защитников Змеиного.

«Я готов душу дьяволу отдать, чтобы отца вернули домой»

Я детей очень хотела оградить. Но вы же понимаете, это невозможно в эру интернета, все равно они все будут знать. Слава богу, у нас есть возможность жить в городе, где тихо. Дай бог, чтобы оно так и дальше было. Но мои дети понимают, что гибнут люди, гибнут дети, гибнут военные.

Дочь у меня постарше сына, она все сразу знала и понимала. А вот сын постоянно спрашивал, где папа. Я не хотела его огорчать и говорила, что он служит, защищает Украину, не может говорить. Потом я все-таки сказала, что папа в плену в российской федерации. Он знает, что такое российская федерация, знает, кто такой путин. Однажды он пришел ко мне ночью и говорит: «Мам, я готов душу дьяволу отдать, чтобы папу вернули домой». Ты сидишь и не знаешь, что ему отвечать. Первое время я ему говорила: «Папа вернется, подожди, подожди». Но я не хочу, чтобы у него угасала вера. Я ему пол года говорила. Он начал переспрашивать: «Сколько времени ждать, мам? Ты всегда так говоришь». Иногда он мне может такое сказать: «Ты мне врешь, он никогда не вернется». Тогда я успокаиваю его, рассказываю, что папа там не один. Там еще есть ребята с острова, они поддерживают друг друга, все будет хорошо. А мама сколько сможет, столько будет бороться и папу тебе вернет.

Мы держимся с родственниками военных, которые до сих пор в плену, на связи. Мы боремся за ребят. За каждого из них – и за морпехов, и за пограничников. Они там были вместе, все в одинаковых условиях. Пытаемся сделать все возможное, чтобы вернулись все. Мы обращались повсюду: в полицию, СБУ, НИБ, ГУР, Координационный штаб в Киеве, к омбудсмену. Ну, где только можно было, уже обратились. И в Красный Крест тоже. Мне звонили по телефону оттуда, говорили, что мой муж не ранен. Спрашивала: «Откуда информация?». «РФ». А скажите мне, я могу верить россии?

Наши ребята с первого дня войны в плену. Их уже и похоронили, и воскресили, и вернули. Поэтому нам приходится кричать, что нет, они все еще в плену. Мне даже написали, что мой муж, наверное, выбрал ту сторону, потому что всех уже вернули. Приходится напролом идти, как танк, доказывать, что нет, это не так.

Сейчас, например, мы знаем, что за чем и как нужно делать, когда родные в плену. В первые дни у нас не было никакой информации – кому звонить по телефону, кому писать, что говорить. А тем более, когда первые два дня о них совсем ничего не было, кроме того, что они якобы погибли.

Я всегда говорю: «Вернется. У него нет других вариантов. Точно вернется». Я себе проектирую, сама себя уверяю, что я держусь – он держится. Я сильная – он сильный. Я знаю, что ему гораздо хуже, чем мне. Я здесь могу свободно ходить, куда хочу, дышать, есть, в конце концов могу выпить кофе, который он тоже любит. А что он ест? А спит ли? Какой он сейчас?

Я ни разу себе не сказала, что дам заднюю, сяду и буду плакать. Я плакала только с 24-го по 26-е. Больше я не позволяла себе плакать. Пока я там плачу, я могла бы что-то сделать, кому-то позвонить по телефону, что-то узнать, где-то написать. Вот так мы с родными: мы уехали в Киев, какую-то информацию получили. Открылся Координационный штаб, мы съездили туда. Слава богу, нас услышали, о нас помнят. Надо, поедем еще. Что-то мы делаем, чтобы вернуть их.

У меня есть страница в социальных сетях, я всегда пишу что-то на важные даты: два месяца, три, пять, полгода. Я всегда прошу прощения у него за то, что не могу его вернуть. Если бы могла, то я вернула бы. Я бы жизнь отдала, чтобы он хоть немного побыл здесь. Но я благодарна, что он хоть жив, и я не говорю о нем в прошлом. Мы 9 лет вместе. Теперь я понимаю, сколько всего я не ценила, а сколько всего было в жизни, что не важно. И он это там понимает тоже, я думаю. Конечно, я горжусь им, потому что он часть моей жизни. Нет, он – моя жизнь. Да, мы не прожили вместе полвека, мне всего 30. Но все у нас впереди. Мы вместе все сможем.